Книга из человеческой кожи [HL] - Мишель Ловрик

Да, Марчелла выбрала неудачный момент, чтобы встать у меня на пути в тот золотистый осенний день в Бренте. Когда она шла по двору с неизменным альбомом для рисования в руках, я сказал себе: «Она не дойдет туда, куда собралась с этой самодовольной улыбочкой на лице, о нет!»

Искушенному читателю, без сомнения, знакомо это чувство — бывают такие моменты, когда тело посылает кровь обратно к сердцу. Я начал размышлять над тем, какую бы отметку оставить на смазливой мордочке своей сестры.

Все лето напролет я грезил экспериментами Томаса Дэя с нижними юбками и мушкетом. Направляясь с охотничьим ружьем в сад вокруг нашей виллы, я уже обдумывал правдоподобное объяснение. Оно заключалось в следующем: когда она присядет, чтобы облегчиться, громкий звук выстрела привьет мочевому пузырю Марчеллы невольный страх и отвращение к непроизвольному опорожнению. Я уже раскрыл книгу Томаса Дэя на нужной странице, дабы продемонстрировать чистоту своих намерений и несокрушимый ход мысли.

Читателю не следует забывать и о том, что несправедливое завещание отца не шло у меня из головы. Он снова вернулся в город по делам, сопровождаемый моей матерью и ее цирюльником. Если мужчина пренебрегает своей семьей, ему придется как-то заплатить за это.

— Будет немножко неприятно, — прошептал я себе под нос.

Маленький черный кролик, окруженный красным ореолом, вылетел из-под снежно-белых нижних юбок.

Впрочем, не вся кровь принадлежала ей. Ружье резко дернулось у меня в руках, и от затвора отлетел кусок металла, прихватив с собой большую часть моего указательного пальца.

Из дома высыпали слуги, как могильные черви из трупа. Никто не пожелал обратить внимание на мою оторванную фалангу. Они столпились вокруг Марчеллы, всхлипывая и причитая. Девчонка же лежала молча, не хныча и не жалуясь, и вскрикнула только один раз, когда ее переложили на деревянные носилки, чтобы перенести в просторный холл. Я поплелся вслед за ними.

Слуги не придумали ничего лучшего, как остановить кровотечение грязным носовым платком. А я поднялся на хоры,[45] чтобы оттуда наблюдать за происходящим внизу.

Вскоре прибыл важный доктор Руджеро, которого сопровождал молоденький ученик, явно полное ничтожество. Доктор решительно протолкался сквозь толпу плачущих слуг, выражая досаду нетерпеливыми восклицаниями и властно распорядившись принести горячую воду и чистые тряпки. Молодой человек осмотрел рану и с пафосом потребовал того же. Как выяснилось, после моего выстрела пуля попала Марчелле в колено под неприятным углом. Осколок свинца раздробил коленную чашечку, разорвав ткани и сухожилия всего сустава целиком. Доктор с гордым видом извлек из саквояжа необычного вида пинцет с изогнутыми зубчиками.

— Вы слышите меня, дитя мое? — обратился он к Марчелле, которая лежала молча, если, конечно, не считать легкого стука, с которым капли крови падали на каменные плиты пола.

Она была единственной, кто не плакал, не считая меня, сидевшего вверху, на галерее. Я сунул в рот обрубок пальца и сосредоточенно сосал его, пока она лежала внизу, неподвижная, как мраморная статуя святой, и ее мученический крест алел у нее на ноге.

Взгляд ее открытых глаз нашел меня на галерее. Она, не отрываясь, смотрела на меня, пока я вдруг не ощутил, как к горлу у меня подкатили тошнота и страх. Кожа у меня на лице натянулась, и нога принялась нервно выстукивать дробь по полу. Я любил наш деревенский дом совсем не так, как Палаццо Эспаньол. Он не желал быть мне отцом и защитником. Здесь я не чувствовал себя в такой безопасности, как в Венеции.

Но ш-ш! Хирург склоняется к моей сестре, чтобы прошептать что-то ей на ушко.

Представляю, как, наверное, и сопереживающий читатель, что Руджеро сказал:

— Предупреждаю: будет немножко больно и неприятно.

Она кивнула. Я перегнулся через перила, глядя, как он укладывает ее тело в то же самое положение, в котором оно находилось, когда в него попала пуля. Затем он вывернул сустав и сбрызнул горячим солевым раствором рану, фрагменты кости и хрящей, сгустки крови и обрывки ее нижних юбок. Наконец, он полез в рану своим необычного вида пинцетом.

Альбом с громким стуком выпал из руки Марчеллы на каменные плиты пола. Я понял, что она сжимала его изо всех сил, чтобы не закричать.

Я с изумлением отметил, что этот звук заставил юного помощника лекаря обратиться в статую и начисто позабыть о своих обязанностях. Из этого бледного и изнуренного юноши никогда не выйдет настоящего хирурга! Марчелла моментально обеспокоилась его состоянием и принялась умолять слуг принести ему воды. А потом в миску хирурга с лязгом упали кусочек свинца и обломок кости, и она тоже лишилась чувств.

Доктор Санто Альдобрандини

Руджеро никогда не упускал возможности выставить меня неучем, особенно в благородных домах. Ему нравилось изображать меня полным несмышленышем в хирургии, которому следует разжевывать все, что нужно сделать, тогда как он, в сравнении со мной, выглядел настоящим светочем врачевания. Кроме того, подобная тактика позволяла ему щегольнуть знанием медицинского жаргона перед своей аудиторией. Там, где вполне хватило бы простых слов, которые позволили бы внести нужную ясность в состояние больного, Руджеро прибегал к помпезным фразам и латыни. Украшенный фресками холл виллы Фазанов, разумеется, стал для него театром мечты.

Мой хозяин тут же решил не проводить ампутацию. Он почистил и забинтовал рану, наложил турникет, воспользовавшись раствором календулы, чтобы остановить кровотечение. Я же был занят тем, что смешивал наш верный боевой бальзам из коры терпентинного дерева и мироксилона перуанского, смачивая тампоны в терпентиновом масле и доставая жгуты кудели, в которые был завернут порошкообразный купорос.

— Смотри, мальчик мой, — регулярно инструктировал он меня через короткие промежутки времени, — надо делать вот так.

Огромный холл освещали восторженные глаза зрителей. Руджеро оставалось только сожалеть, что благородные родители нашей пациентки отбыли в Венецию. Что до меня, я мысленно удивлялся тому, как граф и графиня рискнули оставить такую маленькую девочку на попечение слуг. Но потом решил, что в городе, должно быть, дают грандиозный бал.

Я еще не разглядел толком верхнюю часть тела девочки, которую закрывала от меня внушительная фигура моего хозяина. Но я обратил внимание на то, что ее элегантные маленькие туфельки — забрызганные кровью — были меньше моей ладони.

Когда мы приподняли ее ногу, на пол упал и раскрылся большой альбом для рисования. Я мельком увидел карандашный портрет слуги в ливрее. В простых чертах его лица прослеживались умелая рука художника и любовь. Именно в это мгновение я поднял глаза над коленями девочки, и тут мой хозяин погрузил пинцет ей в рану.

Я опростоволосился самым позорным образом.

Когда Руджеро рявкнул: «Лигатурная игла!» — я не смог ни пошевелиться, ни открыть рот. Я молча стоял, ошеломленно глядя в лицо девочки, и голос моего хозяина долетал до меня откуда-то издалека, словно на голову мне надели плотную войлочную шапочку. Руджеро повторил свое распоряжение, но я по-прежнему не мог двинуть и пальцем. В конце концов Руджеро оттолкнул меня локтем и сунулся в наш комплект ножей и игл сам, шаря в нем нетерпеливой рукой. Я отступил на шаг и споткнулся о железную миску с кровью и осколками костей, и та с лязгом отъехала по каменному полу.

Еще до того, как у меня окреп мальчишеский басок, я уже сопровождал своего хозяина на поле боя, видел мужчин, распоротых от шеи до паха и от бедра до бедра. Я, не морщась, ковырялся во вздрагивающей плоти в поисках пуль. Так почему же сейчас я вдруг позабыл все, чему научился в своей профессии?

И отнюдь не размозженное колено заставило меня лишиться дара речи. Это было лицо изуродованной девочки, которая наверняка останется калекой. Мне еще никогда не приходилось видеть такой чистой кожи, по которой безошибочно угадывалась неиспорченная натура ребенка. Мне было всего шестнадцать, и до сих пор мне не приходилось лечить детей аристократов, вообще девочек в таком возрасте. Наполеон не сподобился подбросить нам таких пациентов. Я поразился чувству нежности, которое охватило меня впервые с тех пор, как я лечил своих маленьких товарищей по несчастью в монастыре. С того времени у меня не было возможности поупражняться в дружбе, не говоря уже о сердечной привязанности. Об этом позаботились два года, проведенные в бродяжничестве на улицах, и раздражительный нрав Руджеро.

Я успел бросить на нее всего лишь один долгий взгляд, пока солнечные лучи скользили по фрескам на стенах и ласково перебирали мягкие волосы нашей пациентки. Она встретила мой взгляд и улыбнулась. У меня вырвался беззвучный стон. Я чувствовал себя так, словно предложил пустой стакан муранского стекла человеку, умирающему от жажды. Маленькая девочка выглядела не старше девяти лет, но, тем не менее, у меня появилось ощущение — и это самое странное из всего, что случилось тогда, — будто она по-матерински пожалела меня. Я чувствовал себя так, словно знаю ее уже много лет, с самого рождения, и что могу, как нечто само собой разумеющееся, воспринимать ее нежность и чувство юмора. Такого со мной не случалось никогда.